Боровикова Софья Михайловна.
Независимый исследователь.
borsony559@gmail.com
Расскажите немного о себе
Я родилась в 1946 году в городе Риге. До 18 лет жила в городе Оренбурге, где закончила гимназию №2, затем училась на филфаке в Воронежском государственном университете. Долгое время, до 2014 года, жила и работала в Москве. В январе 2014 года наша семья репатриировалась в Израиль. Сейчас живу в городе Ашкелоне, это юг Израиля, горячая точка рядом с сектором Газа. Несмотря на ракеты, направленные на наш город, на сирены, продолжаю учиться рисунку и живописи.
Как Вы познакомились с участниками «Бульдозерной выставки»?
Мы познакомились в 1978 году на первой выставке Двадцатки на Малой Грузинской. Там выставлялись все участники «Бульдозерных выставок», кто к тому времени ещё не уехал или не был выдворен из страны.
Всех их я помню, все имена на слуху и многие картины помню. Я была совершенно очарована многими художниками и их работами. Там, на Малой Грузинской, какой-то грузинский художник на горячем песке варил в джезвах роскошный кофе. Для прохода на выставку нужно было выстоять громадную очередь. Там мы и познакомились с Тамарой Глытневой и её мужем Володей Петровым-Гладким старшим.
Обсуждались ли события, связанные с «Бульдозерной выставкой», в кругу Ваших друзей?
Событие безусловно обсуждалось, и почти все люди из моего окружения о нём знали. Многие были знакомы и с живописью нонконформистов. Например, у наших близких друзей дома была даже картина Оскара Рабина.
Было же две выставки. Пространство в Измайловском парке, отданное через две недели после бульдозерного беспредела под вторую выставку, было сохранено как якобы культурное. И что только впоследствии там не продавалось! В магазинах в те времена ничего не было, а подарки, особенно необычные, людям нужны.
Какие мнения высказывались? Участников выставки считали выскочками или героями?
Выскочками их, конечно, никто не называл. Считали, что идиоты те, кто бульдозеры туда сунул. Так и говорили: “Страна идиотов”. Я только такое мнение слышала.
Расскажите подробнее о художниках как о людях. Сейчас о них говорят как о каких-то литературных персонажах, героических борцах с системой, гениях «не от мира сего». Хотелось бы выйти за рамки этих шаблонов.
Для художников Двадцатки главной была радость, что можно наконец показать свои работы. Там же толпы людей ходили. Зрители спускались в подвал, шли по длинному коридору, попадали в комнаты и комнатушки… Около каждой картины стоял автор и всё рассказывал.
Там было всё и были все. Был Владислав Провоторов, его живопись казалась мне немного странной, такой религиозный замес – вообще никакой политики. А был ещё Дмитрий Гордеев, я бы назвала его картины карикатурами на советский строй.
Конечно, Тамару и Володю я знаю больше, чем других. Складывалось впечатление, что они такие несчастные, такие забитые. Им кушать нечего было. Честно. И поэтому, когда у них кто-то хотел что-то купить, они были очень рады. Оба учились у Ситникова. В Володиных работах от Ситникова было гораздо больше, чем у Тамары. Зато Тамаре удалось перенести необычное ситниковское свечение на портреты.
Однажды они пригласили нас в гости. Обычная квартира на Коптевской улице. Кажется, однокомнатная. Огромная стена с книгами и живописными альбомами. Проигрыватель и очень качественная по тем временам музыка. Настоящие виниловые пластинки. Володя был меломан. Пока беседовали, всё время звучала музыка, в основном классика, и это было как-то вовсе не по-советски. Это вам не телевизор с говорящими головами…
Тамара и Володя показывали свои картины. Володины мы не смогли бы купить, они были очень большие и потому дорогие. Они стоили примерно пять моих зарплат. К тому времени у них уже кто-то что-то купил и увёз за границу.
Но то, что они бедствовали, было видно. Тамара долгое время отказывалась от продаж, ну вроде как ребёнку сказать “прощай”, а позже продавала работы лишь для того, чтобы купить холсты и краски. У Тамары была картина “Джинсовый мир”, я прямо о ней мечтала. Это портрет девушки в джинсовом костюме, написаный на джинсовой ткани. Девушка с голубоватым лицом и в голубых джинсах. Поражали нежно прописанные руки и лицо. И большой палец ступни! Но когда ребята озвучили цену, мы поняли, что нам это купить невозможно. Эта картина, говорят, сейчас в Голландии.
Есть книга про Горком графиков, там записаны слова Володи. Так вот, при нас он говорил то же самое: “Вы хотите шубы, новый мерседес, вам нужно своих детей кормить-растить. Мы это понимаем. А живопись никому не нужна”.
Тем не менее, за эту “никому ненужную живопись” он хотел хорошие деньги.
Конечно, к тому моменту многие из Двадцатки уже продавали свои работы за границу. И они были так же настроены: «Вот сейчас долларами получим». Но это всё настолько жалко…
То есть эта манера поведения скорее от отчаяния?
Да. Помню как они показали «Звёздочку» – работу, которая сейчас у меня. Бумага, пастель и цветные карандаши. Она перекликалась с работой “Джинсовый мир”. Но “мир” – большой холст, а этот лист примерно как средний акварельный. Я сказала: “Эту я очень хочу”. Я не могу вспомнить, сколько это стоило, но мы смогли её купить. Для меня это было счастье.
Примерно через четыре года после смерти Тамары Володя несколько раз звонил и предлагал огромные деньги, чтобы перекупить «Звёздочку». Он хотел её вернуть. Но мы отказались, так она у нас и живёт.
Какое отношение у художников было друг к другу?
Они считали себя единой группой, семьей. Если кто-то продал работу, они радовались за него.
Они поддерживали отношения с теми, кто уехал на запад, и таким образом узнавали, чем там живут художники.
Ситников был их учителем, и они его боготворили, по-другому не скажешь. Володя перенимал его манеру, голубоватую цветовую гамму.
Чем они вдохновлялись? Было ли понимание своего места в мировом искусстве?
Все это было высокохудожественно, но госзаказчики, разумеется, думали иначе.
Ни Владимир, ни его брат Вячеслав, ни Тамара не могли писать Ленина или Брежнева. Им помогали общение с мастерами прошлого и музыка, которую они слушали во время работы. Любимым художником Тамары был Леонардо да Винчи.
И ещё у меня есть ностальгическое воспоминание о картине Тамары Глытневой 1987 года “Ожидание Пасхи”. Помню это окно. Оно было так же распахнуто. Помню этот двор и дом из красного кирпича … Помню звуки – голос Тамары и голос Владимира в сопровождении прекрасного и тишайшего звучания классики.
Сравнивали Вы и Ваше окружение художников «Бульдозерной выставки» и их сподвижников с представителями официального искусства?
Да, конечно, это было как земля и небо. Они, художники Двадцатки, конечно же, были небом.
То есть официальное искусство для Вас и Вашего окружения не было, собственно, искусством. Эта ниша была пуста? И после «Бульдозерной выставки» появились люди, достойные её занять?
Это не совсем так. До выставки было точно так же, как и после неё. Она ничего кардинально не изменила. Как варились художники в своём соку до неё, так и продолжали. И когда открылась Двадцатка, для многих это была радость.
Для меня работы с «Бульдозерной выставки» не стали открытием или шоком. Такое искусство было мне знакомо. У наших друзей, как я уже говорила, была картина Оскара Рабина. Я ходила и смотрела, сравнивала. Пошла на выставку Глазунова, подумала: “Что это вообще такое”.
В 1977 году может для кого-то что-то и изменилось, но для меня – нет.
Насколько художники боялись? Чувствовали ли Вы в них страх?
Да. Но я сейчас не вспомню примеры. У меня такое ощущение, что сейчас страшнее. Я жила в хорошее время. У меня всё было открыто. Я писала дипломную работу, несколько месяцев сидела в рукописном отделе Ленинки и держала в руках письма Чехова. Вышла замуж, рожала детей, писала картины и мне никто не говорил: “Это делай, а этого не делай”.
Расскажите немного о работе Глытневой, которую Вы купили.
Когда Володя нам её показал, он сказал: “Ну это вообще… Это с Бульдозерной! Ну не с той, что в Беляево, а с Измайловской. Она же там выставлялась, она очень дорого стоит!”.
Тамара говорила, что эта работа – звёздочка, в ней есть свет. И в этой «Звёздочке» – глаза Тамары. Она теперь со мной.
PS.
Глытнева Тамара Васильевна родилась в 1948 году в Москве. В 1965 году окончила художественную школу. Долгое время работала в Живописной секции московского Горкома графиков. Трагически ушла из жизни в 1988 году.